Театральный режиссер, ставящий пьесу Стриндберга, видимо, отдал в свое время много сил женщинам и, надо сказать, не равнодушен к ним и сейчас, уже будучи убеленным густыми сединами. Первые 30 минут фильма он разговаривает с дочерью своей бывшей любовницы (Улин), обсуждая ремесло актера и мир театра. Затем приходит еще одна актриса, еще одна его бывшая любовница, пьяная, переживающая тяжелые времена. Идет бесконечный разговор, так или иначе связанныый с театром, и трудно сказать, где слова идут от сердца, а где это просто игра или привычка играть. Но за всем этим чувствуется такая искренняя горечь и понимание того, что фарш невозможно прокрутить назад. Создается впечатление, что Бергман не ставил этого фильма, что его обычные актеры, идущие вместе с ним из картины в картину, говорят сами, а не читают текст, написанный для них кем-то другим. Все разговорное пространство, ограниченное опустевшей после репетиции сценой, оставившей действие за кадром, спасается только малой продолжительностью ленты. Бергман знает, когда поставить точку.